Миша Брусиловский - легендарный живописец

Дорогие друзья! Хочу познакомить вас с известным художником во всем мире.              Заслуженный художник России, график, член Союза художников России, монументалист, живописец, лауреат премии им. Г. С. Мосина (1990) и премии губернатора Свердловской области «За выдающиеся достижения в области литературы и искусства» (2002), Миша Шаевич Брусиловский родился в Киеве 7 мая 1931 года.

Мне нравятся красивые женщины. Танька моя мне очень нравится. Я с удовольствием писал для нее портреты. И сейчас бы тоже написал, если бы видел хорошо.

Какой у художника может быть творческий путь?! Все как у всех, абсолютно. Родился, ясли, детский сад, школа, потом художественная школа, после — институт. Ничего нового в творческом пути художника просто не существует. Все традиционно, как в Советском Союзе было, по плану: родились, учились, даты начала и конца. Все, чем художник занимался, — на карточке в музее. О Брусиловском там написано «шестидесятник». В шестидесятые годы были поэты, художники. И там написано: в 60-м году художник сделал то-то, написал то-то, советская власть его не любила, с большим трудом, но приняли наконец. Вот творческий путь. Подробный!

Я родился в Киеве. Там закончил «художну» школу имени Тараса Григорьевича Шевченко, де розмовляють виключно українською мовою. Находилась она на улице Смирнова-Ласточкина, 20, вниз был Вознесенский спуск на подол, где была Андреевская церковь, знаменитая тем, что ее расписал Миша Врубель. Был такой замеча-а-ательный художник. Мне так приятно, что он тоже был Миша. Учился я в этой художественной школе 11 классов. Это было очень давно. А пришел туда — слова украинского не знал. Экзамены надо было сдавать, писать украинский диктант. Вот учительница диктует по-украински, а я пишу по-русски. Прочитала, сказала: «Ну, вы совсем ничего не знаете, поэтому с вами легче будет». Принимали туда всех, сдавших экзамен по рисованию. Если ты этот специальный предмет сдавал, то знаешь ли ты украинский, математику, географию — значения не имело. А принимали, надеясь, что может быть, тебя научат. Чему-то они меня научили. Чему — я уже не помню.

У нас были очень хорошие преподаватели по рисованию. Преподавала у нас такая Елена Ниловна Яблонская. А у нее была сестра Татьяна Ниловна, знаменитая, лауреат сталинской премии, которая написала знаменитую картину «Хлеб». Там, значит, урожай, хлеб, горы, небо, женщины, у одной за спиной — мешочек с ребенком. Такой труд. В общем-то, это такие картины, которые надо было в те времена писать. Картины, которые учили и направляли человека на правильный путь. Не то, что сейчас.

Учился я еще с двумя девочками — Майей и Галей Григорьевыми. Отец их был Григорьев Сергей Алексеевич, который был дважды лауреат Сталинской премии, и заведовал институтом и школой, они были в одном здании. Мы общались, дружили — вот так проходило детство художника.

Отец у меня был военным, и в 1937 году его командировали на Дальний восток. Мне тогда было 7 лет. Мы уехали вместе с ним. Обратно в Киев вернулись в 41-м году. Отец ушел на фронт, а мы эвакуировались в Троицк, поэтому на Украине я был мало и поэтому не знал язык. А в 1943 году я вернулся, Киев только освободился. Я приехал с тетушками, они были врачи. Там ничего не было. Киев горел, все было разорено. Я попал в интернат для одаренных детей.

А потом, когда я окончил школу в Киеве, уехал в Ленинград. Был у меня друг Рома, с которым мы поступили в институт имени Репина, там, где сфинксы, все красиво, мост лейтенанта Шмидта, набережная Красного флота. Мы переходили от академии через мост, и у нас было общежитие — такой замечательный дом, бывший дом Куинджи. Был такой художник, который писал прекрасные пейзажи. У него был знаменитый пейзаж «Ночь над Днепром» — луна, Днепр… Когда он написал этот пейзаж, стояла очередь, чтобы его увидеть, потому что он так написал луну, что никто не верил, что может быть такое свечение, просто натуральное!

Сначала я тяжело отнесся к Ленинграду, после Украины, где были каштаны, солнце, красивые девушки… А потом не просто привык, а мне стало нравиться низкое небо, тучи, дождь. И сейчас нравится, потому что это совершенно другой город. А в Украине можно идти одними парками, садами… Но меня не тянуло назад.

Рома женился на хорошей девушке Гале Поцелуевой — с такой фамилией как не жениться? И сам он был как цыган, кучерявый, волосы черные, сам из себя очень загадочный. В школе мы ставили спектакль «Цыганы», и он играл Алеко, а я уже тогда играл старика. Рома остался в Ленинграде. Он был очень способный. Блистательно знал физику, математику. Но вот в Киеве мы не поступали, потому что там было так: в институт мог поступить один еврей, два каких-нибудь узбека или таджика, один румын, остальные русские и украинцы. И вот Сергей Григорьев, который нас знал, любил, он был там директором. И он нам сказал, что, к сожалению, в институт уже поступает Боря Гинзбург. Его отец на Дальнем Востоке крупный начальник. Вы можете сдавать экзамены, но все равно… Я не стал, потому что мне было интереснее гулять, рисовать... А Рома был мальчик самолюбивый, и он из принципа решил сдавать экзамены. Он сдал рисование на пять, живопись — пять, по композиции — четыре.

Ему оставалось сдать один экзамен — историю. А он набирал такое количество баллов, что уже все — в нарушение всех советских норм — должен был поступить. Все дело в том, что Рома, Роман Аркадьевич Фридман, был с фантастической памятью. Он мог прочитать страницу и рассказать ее дословно. Он очень любил историю, он мог рассказывать ее днями и ночами, называя имена, фамилии, даты… буквально сотнями! То есть так, как он знал историю, ее мог знать только профессор. И мы все знали, что Рому завалить на истории невозможно. Это немыслимо! Нет таких преподавателей. Я тоже пришел на экзамен, потому что мне было любопытно. Мы все были в возбуждении: как так — Рома не должен поступить, а ему осталось только сдать экзамен по истории, все остальное он сдал блистательно. Все подходят, отвечают. И выходит Рома. У него такая бабочка белая, ну, вообще красавец такой кучерявый, большой. Берет билет. Преподаватель говорит, «вы подумайте, там же три вопроса». А Рома говорит: «Сразу отвечать буду». И, как Владимир Ильич Ленин, все говорит, говорит. Преподаватель знал, что он историк. Слушал-слушал, ну все, говорит, хватит. Потом, говорит, расскажите мне про политику в современном мире. Рома это все тоже знал — он читал газеты. Он ответил. Преподаватель просит зачетку, что-то там пишет, Рома так гордо ее берет и выходит. А потом через минут пять возвращается и говорит: «А почему вы мне поставили неуд?» Преподаватель так на него печально посмотрел… «Вы знаете, ваша концепция по современным событиям меня не устраивает…» Вот такие по тем временам были истории. А в Ленинграде национальных проблем вообще не было.

Я, когда окончил институт, узнал, что в Свердловске, если приехать, вы получите квартиру, возможность устроиться в издательстве. А у меня в Ленинграде был друг Геннадий Сидорович Мосин — это выдающийся уральский художник. У них была комната в общежитии, мы там собирались. Там все было в дыму, стояли бутылки. И вот мы сюда приехали, человек 11-12. Они уже были с циррозом и примерно через год все умерли. Гена тоже пил, но он мог неделю пить и не работать, а потом мог полгода работать и не пить, а другие ребята были не такие. Так вот когда я приехал сюда в 60-м, тут в Союзе художников был такой Вязенков Александр Гаврилович — супер советский идеолог. Он воспитывал, клеймил, писал… Каждое собрание говорил: «Я написал в Акадэмию художеств (он картавил), что акадэмия поставляет нам алкоголиков». И так на каждом собрании. Надо сказать, что академия в те советские довольно тяжелые в плане идеологии и воспитания времена, была вольной. Там были замечательные преподаватели демократы, свободные люди, позволяли делать все, что мы хотели.

Картина императора Николая 2 была куплена за 45 миллионов долларов Метрополитеном в Америке.

Гена Мосин был охотник, любил лес, рыбалку, природа для него имела большой смысл. Мы написали с ним «18-й год» — картину с Лениным знаменитую («1918-й». — Прим. ред.). Он делал эскизы. Он был блистательный, замечательный художник. Если бы здесь что-нибудь соображали, сделали бы ему мемориальную комнату. Он как Бажов мог бы быть: коренной уралец, художник с мировым именем. Но его мало кто знает на родине.

Вообще, сейчас такое время, что искусство мало кого интересует. Оно не востребовано почти. Художники живут полунищие. В союзах художников при советской власти нас хорошо кормили: были выставки разные, заказывали работы. А сейчас нет государства, а Союз художников существует условно и ничего не может. Единственное, что есть, — это мастерские, которые не принадлежат союзу, но они их выдают художниками, которым тоже трудно: надо платить ЖКХ, бандитская эта организация, знаете? А так как художники зарабатывают мало, то какая востребованность?

Сейчас другие приоритеты: богатые покупают острова, яхты, гаремы. Сейчас появились магазины. Искусство могут покупать только те, у кого все есть, но им не хватает эстетики, и таких людей очень немного. А те, у кого есть деньги, часто люди с очень небольшой культурой, с очень плохим недоразвитым вкусом. Они больше везут из каких-нибудь Эмиратов какого-нибудь тигра полосатого с клыками. Поэтому сложно сейчас художникам. Сейчас есть фотография, много всего такого — телевизор, компьютер…

Когда я приехал, познакомился с Витей Воловичем. Он книжник. И я тогда зарабатывал в основном тем, что делал книжечки, иллюстрации — был такой журнал «Уральский следопыт». Сколько там от 60-го года прошло… 53 года? Не больше? За это время мы с Витей познакомились нормально. Витя тоже художник дай Бог каждому, замечательный. Кроме того, он еще и замечательный человек, грамотный, интеллектуал, человек, который блистательно знает музыку, литературу. Вообще, если надо что-то кому-то говорить, то это делает только Витя. Говорят, есть только один говорящий художник, — Виталий Михалыч.

Бывает, что люди могут встретиться и пытаться всю жизнь друг друга не видеть. А я сразу к Вите что-то испытал... Он мастер общения, поговорили с ним, обнаружили общих знакомых. В жизни немного бывает друзей, но несколько человек должно быть. Ну и родители еще. По мне, если бы мои родители меня когда-то обидели, я бы никогда их не предавал, сумел сохранить к ним отношение. Потому что бывают ситуации, которые выше бытовой этики, но для этого характер должен быть определенный. Как говорил Христос: «Нет плохих людей. Что вы меня называете добрым? — Говорит он Пилату. — Все у вас добрый, добрый… Нет плохих людей. Есть люди несчастные».

Отца я видел, когда мне было шесть. Он ушел на фронт и не вернулся. Единственное, что я помню: когда мы его провожали, он казался мне жутко старым дядькой. Мне это очень удивительно, потому что сейчас я в два раза старше отца, ему было 42 года.

А с матерью я пересекался мало. Она уехала в Магадан — у меня был там брат Севка, инженер. Он уехал, как я на Урал, думал, что на время, а в итоге остался. Он по природе охотник и был поражен красотой Магадана. Друзья уехали с ним. Интересные ребята, ученые. Они уехали и обалдели... Я приезжал туда крайне редко. Там я познакомился с Козиным, певцом, его посадили, Магадан же тогда был ссылкой. Жил он убогой жизнью: кровать с одеялом, столик как в тюрьме. А был певец с мировым именем. Такой же был Утесов…

Поэтому очень жалко, но с родителями пришлось крайне мало пообщаться… Я приезжал раз в три года… А потом, когда мамы не стало, у меня было ощущение, что я должен был приехать, пообщаться… Когда ты с человеком рядом, то думаешь, что у тебя впереди еще длинная жизнь, а потом оказывается, что это не так. Поэтому, у кого есть возможность общаться с родителями — это счастливые люди! Тем более если отношения хорошие.

Когда нам ставили памятник, то соседи из этого дома, а я там живу, все присутствовали: «Как это, вы вот живые, а вам ставят памятник?» — так это не памятник, говорю, это просто скульптура. Всему этому дому, говорю, в парке будут ставить такие, кто хочет — семейные, кто хочет — в одиночку. И вот они меня сейчас встречают и говорят: Миша Шаевич, вот прошло уже столько времени, а нас никто еще не затребовал. Ставить-то пора.

А жена моя, Таня, говорит: этот памятник из окна виден, так мне очень удобно, потом, когда будет время, выйдешь, пойдешь куда-нибудь мимо, положишь цветочки — вот и никуда ходить далеко не надо, удобно очень (смеется).

Нам днем надоело, мы набеседовались с Виталием Воловичем и Германом Метелевым. Вы приходите туда ночью — мы там гуляем с 2 часов по парку где-то до 4, до 5. (На всякий случай скажем, что Миша Шаевич шутит).

Этот памятник хотела поставить Татьяна Егерева. У нее есть свой салончик, у нее там небольшая коллекция. Она очень дружила с Герой Метелевым и хотела сделать его скульптуру на свои деньги. Но ей сказали, что там сложности с землей… И, что если присоединить Витю Воловича, то уже будет проще. И действительно, договорилась. А Витя говорит — а как без Миши Шаевича? Я без него не хочу. Ну ладно. Поставили, пусть стоит. Блистательный скульптор Антонов сделал, заработок ему. Бронза дорогая.

Надо себя проверять, чтобы узнать: а вдруг ты талантливый человек, а этого никто не знает. Нужен авантюризм, чтобы попробовать. Вот есть такой город Алапаевск, там были знаменитые алапаевские бабушки, 6 или 7 бабушек, они писали акварелью. Высаживались у забора, пекли разные пирожки шаньги, угощали чаем, ходил народ, гармошки играли. Они за гроши продавали свои работы чисто условно. И случилось это лишь потому, что там был фотограф, он приобщил их. Был такой художник примитивист Пиросмани. Вот это бабушки Пиросмани. Одна из них даже выставлялась в Париже, она делала объемные коврики с пейзажами.

Я ни над чем не тружусь. Я побаливаю — то одно, то другое. Я в мастерскую с трудом добираюсь, полежу там…

А с Таней у нас очень хорошие дружеские отношения, лучше не бывает! Мы вместе с начала 70-го года. Она младше меня на 21 год. Самое главное, что меня не тиранят. Сколько ты работаешь, столько работай. Единственная претензия — это помыть шею, руки, постараться что-нибудь надеть и не запачкать. Она настолько человек прелестный, редкий человек. Ведь в жизни самое главное качество — это обыкновенная дружба человеческая. Это просто везение. У Вити вот Тамара тоже была прелестная женщина, очаровательная. Чтобы было везение, надо, чтобы не были амбиции повышенные, чтобы человек умел прощать. Он может обидеться, но пусть он позволит себе такую роскошь как простить. Тогда все нормально.

Но бывают вещи, которые нельзя простить. Не прощают измены, не прощают ложь. Я вру-то беспрерывно, но Таня мне прощает, потому что я не вру во зло. Я думаю, что во благо, а она говорит, нет: «Ты иногда говори правду», а я говорю: ты меня не спрашивай, тогда никакого вранья не будет. Иногда спрашивает, когда хочет.

Это мир сложнее, чем ты можешь предполагать. Все зависит от обстоятельств. Если бы в этом мире все было как-то… если бы люди бы не убивали друг друга, не воевали… но этого не может быть. Поэтому в этом мире есть дьявол, господь Бог, ангелы. Все есть в этом мире.

Для меня как художника этот мир — большой театр интересный. Я больше в нем участвую как актер, не как режиссер. Мне интересно.

Муза — это вещь выдуманная. Как ангелы. Муза — это поэтический, вымышленный образ. Романтика. Но для многих художников это важно и существует. У Модильяни должна была быть женщина, которую он обожает, идеал. И это его вдохновляло. Пикассо была необходима женщина. Это категория эстетики в понимании работы и многих смыслов. У меня другие ситуации. Муза — это прекрасное, красота. В Ренессанс были идеалы красоты, каноны в искусстве. Современных художников больше интересует форма, проблемы, которые связаны с другими ситуациями.

Мне нравятся красивые женщины. Танька моя мне очень нравится. Но я не придаю этому такого значения. Я с удовольствием писал Танины портреты. И сейчас, если бы видел хорошо, тоже бы написал.

Вот такой он, оказывается, Миша Шаевич Брусиловский.

Признанный в России и за рубежом живописец, график, монументалист Миша Брусиловский скончался в возрасте 85 лет.